30.12.2011 в 18:33
Пишет Deorum:тайный санта 2011 | hetalia
С наступающим праздником, уважаемый заказчик! Считаю нужным пояснить некоторые моменты касательно своей работы. Преобладание одного жанра во всех ваших заявках несколько меня озадачило, поскольку с юмором я практически никогда не работаю. Но раз ваша заявка была вверена именно мне, я выжал из нее все что мог. Если текст вас не развеселит, то надеюсь хотя бы понравится. С наилучшими пожеланиями~
Бессердечный
Автор: Deorum
Бета: hyog
Статус: завершен
Жанр: ----
Рейтинг: PG
Фандом/пейринг: Axis Powers Hetalia, Германия, Америка, Пруссия, Россия
Дисклеймер: права на персонажей принадлежат Hidekaz Himaruya. Страны принадлежат сами себе
От автора: Тайный Санта 2011
Заявка: «Германия и Америка должны вместе придумать подарок для России».
читатьГермания старательно снимает кожуру с картофеля, вода кипит на плите, а на столе громоздятся овощи. Сосредоточено работая ножом, Людвиг окидывает взглядом стол, мысленно сортируя продукты по полкам в холодильнике, некоторые превращаются в разные блюда, он почти чувствует их запах – так вкусно, что хочется вдохнуть поглубже, вонзиться зубами в какой-то сочный кусок, но его фантазию прерывает ритмичное рычание. Мобильный телефон ерзает по гладкой поверхности разделочного стола, мигая и угрожающе устремляясь к краю.
- Слушаю, - четко сообщает Людвиг трубке по-немецки, прижимая ее плечом к уху, продолжая снимать кожу с несчастного овоща.
- Ужасный язык, даже когда ты говоришь у меня ощущение будто на меня орут или сейчас ударят.
На том конце Америка, у него странный голос, невнятная дикция, и вообще, кажется, кое-кто пьян. Нахмурив брови, немец вспоминает, какая у них разница во времени – либо американец встал, либо не ложился, в любом случае для спиртного слишком рано.
Альфред спонтанный, хотя Людвиг старается держать его на сухом и формальном уровне, но планета слишком тесна для них всех, нельзя делать вид, что не видишь, или отворачиваться при встрече, иногда приходится выслушивать чей-то параноидальный треп или кретинские идеи, или сдавленные всхлипы в трубку. Германия молчит, наверное, поэтому ему доверяют.
- Людвиг, ты должен меня поздравить, - сообщается доверительно, затем следует прихлебывание, звон и какой-то шорох, - я праздную.
Покосившись на календарь, Германия хочет покачать головой, но вовремя вспоминает, что держит телефон между ухом и плечом, поэтому ограничивается громким вздохом.
- Поздравляю, - роняет он в трубку слова, а в кастрюлю сырой картофель.
- Ох… - Альфред запинается, на том конце провода слышно шумное дыхание. – Ох… прости.
- Ты жестокий или просто глупый? – улыбается Людвиг, его не задевает, но хочется задеть американца и, судя по бормотанию, в котором угадывается оправдание, это удается.
- Я извинился, - голос у американца обиженный, детский.
- Хорошо, - соглашается Людвиг. – Тебе просто нужно поговорить или ты по делу?
Деликатный намек, осталось, чтобы Альфред воспринял его, а не проигнорировал, как он часто делал – все, что не укладывается в картину мира, надо отрезать и выкинуть или просто делать вид, что этого нет. «Так может жить только кто-то с особым складом характера», подумал Германия, рассматривая черные точки на кафеле. Если у него выходной - не помешает прибраться.
Америка забубнил в трубку, монотонно, сбивчиво, иногда он убыстрялся и глотал окончания слов или переходил на сленг, или начинал смешивать слова из разных языков.
- Ты только что заговорил на испанском, я не знаю испанского, - сообщил немец, воспользовавшись минутной заминкой. – Гилберт – да, а я нет.
В бурлящую воду отправляются специи и мелко накрошенная зелень. На соседней конфорке занимает место кастрюля поменьше для сосисок – не тот день, когда очень хочется готовить, поэтому Людвиг решает перекусить на скорую руку.
- Прости…
Второе «прости» за сравнительно короткий диалог, что значит - Америку явно мучает чувство вины, осталось выяснить имеет ли это отношение к нему. Людвиг косится на часы, Джонс слишком болтлив, если он продолжит, придется сделать вид, что оператор прервал их диалог. Нет, монолог, да, так будет вернее.
- Помнишь День Д? Я в дереве застрял. Холл обещал меня встретить, но когда нашел…
- Помню, да, - рука соскальзывает, и Людвиг едва не отрезает себе палец. Он смотрит на руку, а перед глазами появляется ночная трава, в ноздри ударяет запах земли, грохот впивается в уши, он видит, как небо сияет, и грудь опять сдавливает, а плечо тяжелеет под весом винтовки. – Ты постоянно повторял: «Блядь, блядь, где мой чертов нож, где ебаный нож?!».
Почему-то Альфред не смеется, но Германия делает это за него и себя. Немец почти уверен, что кисть Джонса сейчас ноет, там нет никаких следов, и боли тоже нет, но когда они так глубоко погружены на дно воспоминаний, эхо бьет по ушам.
- Ты мою руку забрал, - сквозь смех шепчет американец, а в его шепоте явственно проскальзывает почти паническое: «Ненормальный сукин сын».
- Я не целился, знаешь.
- Ты ее отстрелил, а потом унес и положил в банку с формалином. Как жука. Как подопытное насекомое, боже…
Под тефлоновой сковородой вспыхивает пламя, а затем на нее влажно приземляются куски сладкого перца, лук и свежий горошек.
- Это была просто банка, - Германии не привыкать к искажению фактов, но он все еще тихо ненавидят, когда его вынуждают играть в эти игры, - и скажи, наконец, в чем твоя проблема?!
- Окей, да, прости, что отнимаю твое время. Я позвонил из-за… Брагинского.
Голос Альфреда леденеет, он так подчеркнуто называет Россию по фамилии, что Людвигу хочется отвесить американцу подзатыльник, как делал Пруссия, когда Германия был совсем юным и его бесил. Фамилия не помогала скрывать настоящие чувства, только подчеркивала.
- Мне бы хотелось вовлечь тебя в выбор подарка для этого урода.
- Шестое июня, - сообщает Людвиг, тщательно перемешивая овощи и приправляя их небольшим количеством масла, - ты звонишь мне шестого июня, чтобы обсудить подарок для Ивана, - терпеливо продолжает Германия, - при этом у него день рождения в конце декабря. Серьезно? Помнишь тот «Тигр», который я починил для тебя?
- Да, конечно, - немного сконфужено отзывается Альфред, - это был отличный подарок, - Америка упускает из вида, что это не был подарок и что они хотели, просто пришли и взяли силой.
- Как говорил мой брат: «Войны приходят – войны уходят», это круговорот жизни. Время показало, кто ошибся, но я не собираюсь разделять с тобой твою победу, поэтому, когда напьешься, больше не звони.
Это было многословно, Людвиг сам ощутил, сколько напряженности, острой и злой энергии вылетело из него кусками шрапнели, разметалось по кухне и заставило его швырнуть телефон на стол. Тот жалобно пискнул, заскользил и, врезавшись в стену, затих.
Через пару минут он садится завтракать, но вся еда на вкус, словно сухая земля, пропитанная потом и кровью. На самом деле их диалог должен был быть куда более коротким: «Ты взял мою руку». Людвиг бы ответил: «А ты мои глаза», и Джонс выдавил бы из себя что-то вроде: «Я был очень зол», и они бы притворились лучшими друзьями.
Бросив попытки набить свой желудок, Людвиг поднимается наверх, идет прямо к небольшой кладовой, на полках которой чинно расположены коробки с книгами и разной утварью, там попадается даже антиквариат, который он не счел нужным передать музеям. Где-то там, в глубине, есть то, чего не видел даже Пруссия.
Стеклянная банка покрыта пылью, но даже сквозь этот плотный слой можно понять, что внутри что-то есть. Германия стоит под тусклым светом лампочки, ласкает взглядом крышку, а потом решительно сдирает ее и бросает себе под ноги. У Америки большие руки, поэтому пришлось взять внушительную емкость – ничего не изменилось со временем, даже цвет остался таким же. Таскать за собой такой трофей было бы рискованно, если бы люди видели еще что-то кроме пустого воздуха и паутины на крышке.
Звонок разрывается, затем в дверь начинают неистово стучать. Вздрогнув, немец прячет банку за коробками с мелкими запчастями для своего фольксвагена и спускается в холл.
- Запад, нет, ты представляешь – они выжили меня из моего же дома! Эти, эти… - Пруссия оттесняет брата и вваливается в коридор, затаскивая за собой сумки, которые едва не трещат по швам, так они забиты вещами.
- Граждане нашей страны, - устало подсказывает Людвиг, предполагая, что формулировка озлобленного Гилберта будет куда менее приличной.
Пруссия это не то, что нужно для испорченного утра. Германия вцепляется в висок пальцами и начинает совершать круговые движения, внезапно под черепом начинает гудеть и собираться боль.
- Да, эти свиньи! Они выкинули меня! Где бы они были без нас?!
Есть что-то трогательное в этом – «мы». Однако, несмотря на то, что Байльшмидт наконец-то вспоминает про него, Людвиг только вопросительно приподымает брови и не закрывает дверь – соверши он эту глупость, сразу даст понять брату, что тот может задержаться, а Гилберт не может. Германия часть общества, как бы смешно это ни звучало, у него аккуратный небольшой дом, приличный район, бдительные соседи, а тишины в брате еще меньше чем приличий, поэтому стоит пустить его на порог - и можно готовиться к неприятностям.
- Ты надолго?
- Запад! – бросив сумки на пол, Пруссия резко разворачивается и упирается кулаками в бедра. – Ты не можешь выставить меня на улицу, ну же, не будь ублюдком, я столько сделал для тебя! Кроме того, я твой брат.
Боль из-под затылка перебирается поближе к вискам, так что глаза начинают слезиться. Германия захлопывает входную дверь.
- Ты можешь у меня переночевать.
Нижняя губа Гилберта начинает дрожать и Людвигу приходится отвести взгляд, сделать сперва глубокий вдох, а потом выдохнуть и, не глядя на Пруссию пробормотать: «И остаться на завтрак, если хочешь». Со словами: «Конечно, я черт тебя дери, останусь и на завтрак!», Байльшмидт, громко топая, подымается на второй этаж, а когда пропадает из виду, немец прислоняется к стене, глядя на брошенные посреди коридора сумки.
Америка звонит через два дня, он сам того не зная, сейчас выступает как настоящий герой, поскольку спасает жалкую жизнь Пруссии – немец буравит взглядом грязные ботинки брата, которые покоятся на подлокотнике бежевого дивана.
- Хотел извиниться, - Альфред не проявляет дипломатичности, а говорит как есть.
- Убери ноги, - Германия нависает на Байльшмидтом и только сейчас понимает, что его брат спит с полуприкрытыми глазами, а казалось, будто смотрит телевизор.
- Что?
- Это не тебе, Альфред, - зацепив за ухо гарнитуру, немец кладет телефон на журнальный столик и, присев возле спящего Гилберта, начинает развязывать его шнурки. – У меня брат живет. Временно.
«Временно» закончилось еще позавчера, но конечно Пруссия никуда не уехал.
- Круто! Мне нравится, когда Мэтью приезжает погостить, он отлично готовит, и с ним я могу не бояться смотреть фильмы ужасов, а еще мы ходим на роликах кататься или на коньках, но это в рождественские каникулы.
Германия помнит брата Америки – стеснительный и тихий молодой человек, он буквально становиться невидимым, а если не быть внимательным, то на него можно даже сесть. Да, пожалуй, такому брату немец тоже был бы рад.
- Я подумал над твоим предложением.
- А?
У Джонса удивленный голос, а еще он чавкает в трубку.
- Подарок для Ивана, - закончив с одним ботинком, Людвиг принимается за второй. Пруссия похрапывает и шевелит пальцами, от его ног не особо приятно пахнет, поэтому Германия старается дышать неглубоко. – Кто его поздравлял в последний раз?
- Да все, я открытку подписывал и отправлял.
- Не официально, а просто так.
Американец замолкает, он думает, а Людвиг ему не мешает, его самого поглощает размышление – стоит ли убраться: Гилберт разнес грязь не только по комнате, но и по коридору; или стоит оставить все как есть, а потом ткнуть этого засранца носом, пусть драит, пока уютный дом немца не начнет блестеть.
- Если он хотел получить какой-то личный подарок, почему не сказал? – с любопытством интересуется Джонс. – Я когда что хочу, сразу говорю!
- Запад… - сонно бормочет Гилберт, сворачиваясь на диване, - воды… принеси.
- Есть ноги – иди сам, - Людвиг бросает ботинки на Байльшмидта и, удаляясь из комнаты, отдает приказ, - проспишься – уберешь. И я больше не желаю видеть в своем доме твоих безумных друзей!
Германия с содроганием вспоминает совместные гуляния неразлучной троицы, он не имеет ничего против Антонио или Франциска, но только по отдельности. Все вместе это гремучая смесь. И не под его собственной крышей.
Поднявшись с дивана и с возмущенным видом похромав мимо брата, Пруссия неожиданно хватается за поясницу и, начав еще больше хромать, удаляется в кухню, а через пару секунд оттуда доноситься крик: «Злобный старикашка!».
- Это опять было не мне?
- Да.
- Знаешь, мне кажется, Ив… Брагинскому чего-то не хватает, - американец на пару секунд замолкает, а затем продолжает на одном дыхании, - вроде как у него нет чего-то важного, поэтому он немного странный. Я имею ввиду, он и раньше был какой-то не такой, не знаю, такой…
- Русский, - подсказывает Людвиг, потому что, кажется, эта речь может затянуться, если не направить Америку в нужное русло.
- Да, русский, - с облегчением вздыхает Джонс, поскольку ему не нужно объяснять свои смутные ощущения. – Но потом он стал… грустным.
- Когда?
Сделав несколько шагов, немец может видеть спину брата, который жадно поглощает воду из кувшина. Каждая сотая часть секунды ожидания ответа впивается зубами в его ладонь все глубже и глубже, или это его собственные ногти. Глядя на Пруссию, который от кувшина переходит к холодильнику и начинает там копошиться, в голове немца бьется фраза: «Он знает».
- В начале девяностых, но ему было трудно, - в голосе американца сочувствие, - я понимаю. Иногда я думаю, что он опять где-то посеял свое сердце, то есть… - Альфред запинается, - ты же знаешь про это, да? Черт, если не знаешь, не говори, что я тебе сказал.
Сейчас Германия бы тоже не отказался где-то потерять свое, потому что оно стучит так неистово, что кажется вот-вот лопнет.
- Знаю.
- Ох, ладно, это здорово, а то я думал, что его сдал. Не тот секрет, который должны знать все, правда? – смех у Америки несколько нервный, наверное, его способ знакомства с сердцем Ивана тоже не был приятным. При Людвиге оно вывалилось прямо в тарелку, и это было до первой мировой войны, Пруссия тоже присутствовал, а после того как Иван ушел, Гилберт сказал: «После увиденного, Запад, я никогда не буду прежним. Это точно какая-то тварь».
- Ничего удивительного, - соглашается немец: «Ничего удивительного, что брат его выбросил», - это очень странный секрет.
- Ага. Знаешь, я думал над чем-то старомодным, чтобы оно… пробуждало память или вроде того, поэтому если у тебя что-то такое есть, мы могли бы ему подарить. Вроде персонального фотоальбома Гитлера или тех уродливых кукол королевы Ви… Виктории, кажется, у Англии они есть, он их собирает – такой ужас.
Германия решает не говорить, что примеры плохие, но, по крайней мере, они достаточно наглядные, чтобы он понял, что Джонс имеет в виду. Пруссия доедает уже второй банан и открывает баночку с йогуртом – после пива очень хочется есть – если так пойдет и дальше, Восток доберется до запасов на завтрашний день.
- Ладно, о боже, я опаздываю. Прости, Людвиг, мне пора, я потом еще позвоню!
И следуют гудки.
- Брат, - Германия заходит в кухню и устало садится за стол, - помнишь, когда ты ко мне переехал?
- Это когда же? – Гилберт старательно облизывает ложку, вертит ее со всех сторон, а потом лезет языком в опустевшую коробочку, стараясь слизать остатки йогурта.
- В октябре девяностого.
- Ага, у меня была куча барахла, - Гилберт ковыряется в ухе, вид у него помятый, но довольный, - половину выбросить пришлось. Рухлядь была на вес золота и зачем я столько дерьма насобирал? Зато знатный костер во дворе получился, как раз согрелись.
- Ты коробку, которую случайно у Брагинского забрал, тоже в костер отправил?
- Ну, да, а что? – вызывающе вскидывается Байльшмидт.
- Ты говорил что выкинул.
- Тогда выкинул, - пожимает плечами Восток. – Слушай, да забудь про это, надоел уже. Послезавтра вещи привезут. Да-да, я знаю, что ты хочешь от меня избавиться, можешь даже не отрицать! В общем, я присмотрел дом, но мне нужно где-то на время обжиться, ага. Все я пошел…
- Пол мыть. Тряпка и швабра в кладовой возле туалета.
- Запад, я выблюю все что съел, если наклонюсь, - Пруссия страдальчески стонет.
- Без разницы, - сообщает Людвиг, вспоминая, что нужно погулять с собаками. Они, конечно, живут в просторном вольере на заднем дворе, но не против и походить на поводке. Человек, страна или просто собака - все любят немного внимания.
Пруссия тщательно вымывает дом, и съезжает через неделю. Как бы Людвиг ни наслаждался тишиной, все равно когда брата нет - будто чего-то не хватает, особенно остро это ощущается в середине осени - холод начинает заползать за воротник и кусать за лицо.
- Ты представляешь?! Этот сукин сын действительно бессердечный! Стыд какой – я не раз его этим попрекал, а он только ухмылялся. Он мог броситься на меня разъяренным бизоном. Знаешь, он меня так бесит, но сейчас я чувствую себя последним засранцем. Мне стыдно!
И в этот раз Альфред успевает быстрее, будто читает мысли Германии, ведь Людвиг только пару секунд назад подумал, что стоит набрать номер американца. Словесный поток продолжает низвергаться.
- Как вообще «такое» можно было потерять? И почему новое не отросло? Ну, как моя рука или твои глаза? Оно же должно было! И мне пришлось сделать кое-что извращенное, чтобы это узнать, нет, это не было похоже на что-то в этих твоих фильмах для взрослых.
- Какой из этих вопросов тебе действительно хочется задать?
После Феличиано, Германия всегда неосознанно включает внутренний фильтр и не реагирует на болтовню, только вылавливает отдельные слова или фразы, которые могут его заинтересовать, но с Альфредом все немного по-другому – Альфред давит, а не легко порхает, как это делал итальянец.
- М-мм, я спрашивал, где он видел его в последний раз, но Брагинский сказал, что не помнит. А, постой… потом он что-то по-русски сказал и рассмеялся. Но я не расслышал.
«Не расслышал» значило, что не понял, но Америке до сих пор тяжело признаваться, что некоторые вещи даются довольно тяжело.
- Думаю, может новое ему подарить?
- Я видел новости. Вы опять поссорились с Англией, - немец улавливает, в какую сторону клонит Джонс, может потому что в тоне того проступают кровожадные нотки. – И, нет, мы не будем не у кого вырезать сердце.
- Ха-ха, я и не думал.
Альфред переключается, ему становится неинтересно и они говорят о погоде, только потому, что американцу и вправду почему-то нравится подробно об этом расспрашивать, об инфляции, о реформации судебной системы, а потом о еде. Перед работой Джонс съел просроченные пончики, теперь его тошнит, и он думает, не подать ли на производителей в суд. За окном еще нет пяти, но уже темнеет, поэтому Германия зажигает в доме свет.
Пруссия появляется на пороге в первой неделе декабря, вид у него румяный и свежий с легкого мороза, перед собой он держит коробку среднего размера, шмыгает носом и спрашивает можно ли ему войти.
- Держи, - впихнув свою ношу в руки брата, Гилберт стягивает пушистые наушники с головы и начинает притоптывать. – Вчера еще пришло, а говорят в России две проблемы – дураки и дороги. С почтой у них тоже бардак.
Разрезав скотч, Людвиг запускает руку внутрь и вытаскивает ту самую шкатулку, которую видел еще тогда в девяностых. Пальцы холодеют, но это не из-за погоды.
- Это… это?..
Байльшмидт дышит на покрасневшие ладони и презрительно морщится.
- Это. Думаешь, я совсем идиот, чтобы выкинуть?! Запаковал, да обратно отправил! Иван конечно мудила, но мне от него ничего не нужно, тем более такая гадость. Я думал посылка сто лет как дошла, но мне ее вернули…
Гилберт трещит, а Германия никак не может заставить себя поднять крышку и посмотреть что внутри: Пандора тоже открыла свой ящик из любопытства. Поэтому он делает проще, отправляет официальное приглашение и только когда Иван перезванивает уточнить, не ошибка ли это, Людвиг рискует – увиденное заставляет его поморщиться от жалости: ссохшееся бурое нечто, словно фруктовый плод лежит на дне, и трудно представить что когда-то это было живым. Проглотив ком в горле, он уверяет, что приглашение настоящее, а от Брагинского получает только: «О» и мягкое «спасибо».
Америка прилетает двадцать девятого с кучей барахла и горит желанием немедленно его продемонстрировать, дуется, когда Людвиг просит подождать до завтра, но вынужден согласиться. А ровно тридцатого декабря, когда Германия открывает двери, они видят занятное зрелище – два непримиримых соперника и когда-то врага топчутся на его крыльце, стараясь не задевать друг друга плечами. Альфред выглядит сердитым, Иван - добродушно-насмешливым.
Несмотря на ожидания Людвига, никакой натянутости нет, они ужинают, затем пьют, а когда приходит время вручения подарков, Альфред выглядят так, будто вся эта куча конвертов, пакетов и коробок приготовлена для него.
- О, охо-хо, - развернув какой-то прямоугольный предмет, улыбка расползается по лицу Ивана, - я помню это фото, только у меня его нет. Потерялось где-то, теперь будет на память. Я на стол его поставлю.
Заглянув через плечо, немец видит Сталина, Рузвельта и Черчилля – они сидят, а за ними стоят еще люди, но конечно самые главные эти трое. Америка сияет как электрическая лампочка, Германия сдержанно молчит, пока оберточная бумага не заполняет практически всю его гостиную, а Джонс разводит руками.
- У меня все!
- Хорошо, - кивает Людвиг, уходя в другую комнату, а вернувшись, протягивает шкатулку Ивану, которую тот бережно берет и со странным лицом принимается гладить крышку.
Америка подается вперед, а когда вопросительно смотрит на Людвига, тот только качает головой: «Ничего не говори».
- Бедное, - сообщает Иван, глядя внутрь, в его голосе только легкое сожаление и горечь, - совсем одичало без заботы и тепла.
Глаза Америки округляются, он кусает себя за губу и осторожно интересуется:
- А ты не собираешься…
- Нет, - качает головой Брагинский, захлопывая крышку и глядя на календарь – до смены последней цифры, до двойки вместо единицы, остается всего один день. – Наверное, я просто не готов.
URL записиС наступающим праздником, уважаемый заказчик! Считаю нужным пояснить некоторые моменты касательно своей работы. Преобладание одного жанра во всех ваших заявках несколько меня озадачило, поскольку с юмором я практически никогда не работаю. Но раз ваша заявка была вверена именно мне, я выжал из нее все что мог. Если текст вас не развеселит, то надеюсь хотя бы понравится. С наилучшими пожеланиями~
Бессердечный
Автор: Deorum
Бета: hyog
Статус: завершен
Жанр: ----
Рейтинг: PG
Фандом/пейринг: Axis Powers Hetalia, Германия, Америка, Пруссия, Россия
Дисклеймер: права на персонажей принадлежат Hidekaz Himaruya. Страны принадлежат сами себе
От автора: Тайный Санта 2011
Заявка: «Германия и Америка должны вместе придумать подарок для России».
читатьГермания старательно снимает кожуру с картофеля, вода кипит на плите, а на столе громоздятся овощи. Сосредоточено работая ножом, Людвиг окидывает взглядом стол, мысленно сортируя продукты по полкам в холодильнике, некоторые превращаются в разные блюда, он почти чувствует их запах – так вкусно, что хочется вдохнуть поглубже, вонзиться зубами в какой-то сочный кусок, но его фантазию прерывает ритмичное рычание. Мобильный телефон ерзает по гладкой поверхности разделочного стола, мигая и угрожающе устремляясь к краю.
- Слушаю, - четко сообщает Людвиг трубке по-немецки, прижимая ее плечом к уху, продолжая снимать кожу с несчастного овоща.
- Ужасный язык, даже когда ты говоришь у меня ощущение будто на меня орут или сейчас ударят.
На том конце Америка, у него странный голос, невнятная дикция, и вообще, кажется, кое-кто пьян. Нахмурив брови, немец вспоминает, какая у них разница во времени – либо американец встал, либо не ложился, в любом случае для спиртного слишком рано.
Альфред спонтанный, хотя Людвиг старается держать его на сухом и формальном уровне, но планета слишком тесна для них всех, нельзя делать вид, что не видишь, или отворачиваться при встрече, иногда приходится выслушивать чей-то параноидальный треп или кретинские идеи, или сдавленные всхлипы в трубку. Германия молчит, наверное, поэтому ему доверяют.
- Людвиг, ты должен меня поздравить, - сообщается доверительно, затем следует прихлебывание, звон и какой-то шорох, - я праздную.
Покосившись на календарь, Германия хочет покачать головой, но вовремя вспоминает, что держит телефон между ухом и плечом, поэтому ограничивается громким вздохом.
- Поздравляю, - роняет он в трубку слова, а в кастрюлю сырой картофель.
- Ох… - Альфред запинается, на том конце провода слышно шумное дыхание. – Ох… прости.
- Ты жестокий или просто глупый? – улыбается Людвиг, его не задевает, но хочется задеть американца и, судя по бормотанию, в котором угадывается оправдание, это удается.
- Я извинился, - голос у американца обиженный, детский.
- Хорошо, - соглашается Людвиг. – Тебе просто нужно поговорить или ты по делу?
Деликатный намек, осталось, чтобы Альфред воспринял его, а не проигнорировал, как он часто делал – все, что не укладывается в картину мира, надо отрезать и выкинуть или просто делать вид, что этого нет. «Так может жить только кто-то с особым складом характера», подумал Германия, рассматривая черные точки на кафеле. Если у него выходной - не помешает прибраться.
Америка забубнил в трубку, монотонно, сбивчиво, иногда он убыстрялся и глотал окончания слов или переходил на сленг, или начинал смешивать слова из разных языков.
- Ты только что заговорил на испанском, я не знаю испанского, - сообщил немец, воспользовавшись минутной заминкой. – Гилберт – да, а я нет.
В бурлящую воду отправляются специи и мелко накрошенная зелень. На соседней конфорке занимает место кастрюля поменьше для сосисок – не тот день, когда очень хочется готовить, поэтому Людвиг решает перекусить на скорую руку.
- Прости…
Второе «прости» за сравнительно короткий диалог, что значит - Америку явно мучает чувство вины, осталось выяснить имеет ли это отношение к нему. Людвиг косится на часы, Джонс слишком болтлив, если он продолжит, придется сделать вид, что оператор прервал их диалог. Нет, монолог, да, так будет вернее.
- Помнишь День Д? Я в дереве застрял. Холл обещал меня встретить, но когда нашел…
- Помню, да, - рука соскальзывает, и Людвиг едва не отрезает себе палец. Он смотрит на руку, а перед глазами появляется ночная трава, в ноздри ударяет запах земли, грохот впивается в уши, он видит, как небо сияет, и грудь опять сдавливает, а плечо тяжелеет под весом винтовки. – Ты постоянно повторял: «Блядь, блядь, где мой чертов нож, где ебаный нож?!».
Почему-то Альфред не смеется, но Германия делает это за него и себя. Немец почти уверен, что кисть Джонса сейчас ноет, там нет никаких следов, и боли тоже нет, но когда они так глубоко погружены на дно воспоминаний, эхо бьет по ушам.
- Ты мою руку забрал, - сквозь смех шепчет американец, а в его шепоте явственно проскальзывает почти паническое: «Ненормальный сукин сын».
- Я не целился, знаешь.
- Ты ее отстрелил, а потом унес и положил в банку с формалином. Как жука. Как подопытное насекомое, боже…
Под тефлоновой сковородой вспыхивает пламя, а затем на нее влажно приземляются куски сладкого перца, лук и свежий горошек.
- Это была просто банка, - Германии не привыкать к искажению фактов, но он все еще тихо ненавидят, когда его вынуждают играть в эти игры, - и скажи, наконец, в чем твоя проблема?!
- Окей, да, прости, что отнимаю твое время. Я позвонил из-за… Брагинского.
Голос Альфреда леденеет, он так подчеркнуто называет Россию по фамилии, что Людвигу хочется отвесить американцу подзатыльник, как делал Пруссия, когда Германия был совсем юным и его бесил. Фамилия не помогала скрывать настоящие чувства, только подчеркивала.
- Мне бы хотелось вовлечь тебя в выбор подарка для этого урода.
- Шестое июня, - сообщает Людвиг, тщательно перемешивая овощи и приправляя их небольшим количеством масла, - ты звонишь мне шестого июня, чтобы обсудить подарок для Ивана, - терпеливо продолжает Германия, - при этом у него день рождения в конце декабря. Серьезно? Помнишь тот «Тигр», который я починил для тебя?
- Да, конечно, - немного сконфужено отзывается Альфред, - это был отличный подарок, - Америка упускает из вида, что это не был подарок и что они хотели, просто пришли и взяли силой.
- Как говорил мой брат: «Войны приходят – войны уходят», это круговорот жизни. Время показало, кто ошибся, но я не собираюсь разделять с тобой твою победу, поэтому, когда напьешься, больше не звони.
Это было многословно, Людвиг сам ощутил, сколько напряженности, острой и злой энергии вылетело из него кусками шрапнели, разметалось по кухне и заставило его швырнуть телефон на стол. Тот жалобно пискнул, заскользил и, врезавшись в стену, затих.
Через пару минут он садится завтракать, но вся еда на вкус, словно сухая земля, пропитанная потом и кровью. На самом деле их диалог должен был быть куда более коротким: «Ты взял мою руку». Людвиг бы ответил: «А ты мои глаза», и Джонс выдавил бы из себя что-то вроде: «Я был очень зол», и они бы притворились лучшими друзьями.
Бросив попытки набить свой желудок, Людвиг поднимается наверх, идет прямо к небольшой кладовой, на полках которой чинно расположены коробки с книгами и разной утварью, там попадается даже антиквариат, который он не счел нужным передать музеям. Где-то там, в глубине, есть то, чего не видел даже Пруссия.
Стеклянная банка покрыта пылью, но даже сквозь этот плотный слой можно понять, что внутри что-то есть. Германия стоит под тусклым светом лампочки, ласкает взглядом крышку, а потом решительно сдирает ее и бросает себе под ноги. У Америки большие руки, поэтому пришлось взять внушительную емкость – ничего не изменилось со временем, даже цвет остался таким же. Таскать за собой такой трофей было бы рискованно, если бы люди видели еще что-то кроме пустого воздуха и паутины на крышке.
Звонок разрывается, затем в дверь начинают неистово стучать. Вздрогнув, немец прячет банку за коробками с мелкими запчастями для своего фольксвагена и спускается в холл.
- Запад, нет, ты представляешь – они выжили меня из моего же дома! Эти, эти… - Пруссия оттесняет брата и вваливается в коридор, затаскивая за собой сумки, которые едва не трещат по швам, так они забиты вещами.
- Граждане нашей страны, - устало подсказывает Людвиг, предполагая, что формулировка озлобленного Гилберта будет куда менее приличной.
Пруссия это не то, что нужно для испорченного утра. Германия вцепляется в висок пальцами и начинает совершать круговые движения, внезапно под черепом начинает гудеть и собираться боль.
- Да, эти свиньи! Они выкинули меня! Где бы они были без нас?!
Есть что-то трогательное в этом – «мы». Однако, несмотря на то, что Байльшмидт наконец-то вспоминает про него, Людвиг только вопросительно приподымает брови и не закрывает дверь – соверши он эту глупость, сразу даст понять брату, что тот может задержаться, а Гилберт не может. Германия часть общества, как бы смешно это ни звучало, у него аккуратный небольшой дом, приличный район, бдительные соседи, а тишины в брате еще меньше чем приличий, поэтому стоит пустить его на порог - и можно готовиться к неприятностям.
- Ты надолго?
- Запад! – бросив сумки на пол, Пруссия резко разворачивается и упирается кулаками в бедра. – Ты не можешь выставить меня на улицу, ну же, не будь ублюдком, я столько сделал для тебя! Кроме того, я твой брат.
Боль из-под затылка перебирается поближе к вискам, так что глаза начинают слезиться. Германия захлопывает входную дверь.
- Ты можешь у меня переночевать.
Нижняя губа Гилберта начинает дрожать и Людвигу приходится отвести взгляд, сделать сперва глубокий вдох, а потом выдохнуть и, не глядя на Пруссию пробормотать: «И остаться на завтрак, если хочешь». Со словами: «Конечно, я черт тебя дери, останусь и на завтрак!», Байльшмидт, громко топая, подымается на второй этаж, а когда пропадает из виду, немец прислоняется к стене, глядя на брошенные посреди коридора сумки.
Америка звонит через два дня, он сам того не зная, сейчас выступает как настоящий герой, поскольку спасает жалкую жизнь Пруссии – немец буравит взглядом грязные ботинки брата, которые покоятся на подлокотнике бежевого дивана.
- Хотел извиниться, - Альфред не проявляет дипломатичности, а говорит как есть.
- Убери ноги, - Германия нависает на Байльшмидтом и только сейчас понимает, что его брат спит с полуприкрытыми глазами, а казалось, будто смотрит телевизор.
- Что?
- Это не тебе, Альфред, - зацепив за ухо гарнитуру, немец кладет телефон на журнальный столик и, присев возле спящего Гилберта, начинает развязывать его шнурки. – У меня брат живет. Временно.
«Временно» закончилось еще позавчера, но конечно Пруссия никуда не уехал.
- Круто! Мне нравится, когда Мэтью приезжает погостить, он отлично готовит, и с ним я могу не бояться смотреть фильмы ужасов, а еще мы ходим на роликах кататься или на коньках, но это в рождественские каникулы.
Германия помнит брата Америки – стеснительный и тихий молодой человек, он буквально становиться невидимым, а если не быть внимательным, то на него можно даже сесть. Да, пожалуй, такому брату немец тоже был бы рад.
- Я подумал над твоим предложением.
- А?
У Джонса удивленный голос, а еще он чавкает в трубку.
- Подарок для Ивана, - закончив с одним ботинком, Людвиг принимается за второй. Пруссия похрапывает и шевелит пальцами, от его ног не особо приятно пахнет, поэтому Германия старается дышать неглубоко. – Кто его поздравлял в последний раз?
- Да все, я открытку подписывал и отправлял.
- Не официально, а просто так.
Американец замолкает, он думает, а Людвиг ему не мешает, его самого поглощает размышление – стоит ли убраться: Гилберт разнес грязь не только по комнате, но и по коридору; или стоит оставить все как есть, а потом ткнуть этого засранца носом, пусть драит, пока уютный дом немца не начнет блестеть.
- Если он хотел получить какой-то личный подарок, почему не сказал? – с любопытством интересуется Джонс. – Я когда что хочу, сразу говорю!
- Запад… - сонно бормочет Гилберт, сворачиваясь на диване, - воды… принеси.
- Есть ноги – иди сам, - Людвиг бросает ботинки на Байльшмидта и, удаляясь из комнаты, отдает приказ, - проспишься – уберешь. И я больше не желаю видеть в своем доме твоих безумных друзей!
Германия с содроганием вспоминает совместные гуляния неразлучной троицы, он не имеет ничего против Антонио или Франциска, но только по отдельности. Все вместе это гремучая смесь. И не под его собственной крышей.
Поднявшись с дивана и с возмущенным видом похромав мимо брата, Пруссия неожиданно хватается за поясницу и, начав еще больше хромать, удаляется в кухню, а через пару секунд оттуда доноситься крик: «Злобный старикашка!».
- Это опять было не мне?
- Да.
- Знаешь, мне кажется, Ив… Брагинскому чего-то не хватает, - американец на пару секунд замолкает, а затем продолжает на одном дыхании, - вроде как у него нет чего-то важного, поэтому он немного странный. Я имею ввиду, он и раньше был какой-то не такой, не знаю, такой…
- Русский, - подсказывает Людвиг, потому что, кажется, эта речь может затянуться, если не направить Америку в нужное русло.
- Да, русский, - с облегчением вздыхает Джонс, поскольку ему не нужно объяснять свои смутные ощущения. – Но потом он стал… грустным.
- Когда?
Сделав несколько шагов, немец может видеть спину брата, который жадно поглощает воду из кувшина. Каждая сотая часть секунды ожидания ответа впивается зубами в его ладонь все глубже и глубже, или это его собственные ногти. Глядя на Пруссию, который от кувшина переходит к холодильнику и начинает там копошиться, в голове немца бьется фраза: «Он знает».
- В начале девяностых, но ему было трудно, - в голосе американца сочувствие, - я понимаю. Иногда я думаю, что он опять где-то посеял свое сердце, то есть… - Альфред запинается, - ты же знаешь про это, да? Черт, если не знаешь, не говори, что я тебе сказал.
Сейчас Германия бы тоже не отказался где-то потерять свое, потому что оно стучит так неистово, что кажется вот-вот лопнет.
- Знаю.
- Ох, ладно, это здорово, а то я думал, что его сдал. Не тот секрет, который должны знать все, правда? – смех у Америки несколько нервный, наверное, его способ знакомства с сердцем Ивана тоже не был приятным. При Людвиге оно вывалилось прямо в тарелку, и это было до первой мировой войны, Пруссия тоже присутствовал, а после того как Иван ушел, Гилберт сказал: «После увиденного, Запад, я никогда не буду прежним. Это точно какая-то тварь».
- Ничего удивительного, - соглашается немец: «Ничего удивительного, что брат его выбросил», - это очень странный секрет.
- Ага. Знаешь, я думал над чем-то старомодным, чтобы оно… пробуждало память или вроде того, поэтому если у тебя что-то такое есть, мы могли бы ему подарить. Вроде персонального фотоальбома Гитлера или тех уродливых кукол королевы Ви… Виктории, кажется, у Англии они есть, он их собирает – такой ужас.
Германия решает не говорить, что примеры плохие, но, по крайней мере, они достаточно наглядные, чтобы он понял, что Джонс имеет в виду. Пруссия доедает уже второй банан и открывает баночку с йогуртом – после пива очень хочется есть – если так пойдет и дальше, Восток доберется до запасов на завтрашний день.
- Ладно, о боже, я опаздываю. Прости, Людвиг, мне пора, я потом еще позвоню!
И следуют гудки.
- Брат, - Германия заходит в кухню и устало садится за стол, - помнишь, когда ты ко мне переехал?
- Это когда же? – Гилберт старательно облизывает ложку, вертит ее со всех сторон, а потом лезет языком в опустевшую коробочку, стараясь слизать остатки йогурта.
- В октябре девяностого.
- Ага, у меня была куча барахла, - Гилберт ковыряется в ухе, вид у него помятый, но довольный, - половину выбросить пришлось. Рухлядь была на вес золота и зачем я столько дерьма насобирал? Зато знатный костер во дворе получился, как раз согрелись.
- Ты коробку, которую случайно у Брагинского забрал, тоже в костер отправил?
- Ну, да, а что? – вызывающе вскидывается Байльшмидт.
- Ты говорил что выкинул.
- Тогда выкинул, - пожимает плечами Восток. – Слушай, да забудь про это, надоел уже. Послезавтра вещи привезут. Да-да, я знаю, что ты хочешь от меня избавиться, можешь даже не отрицать! В общем, я присмотрел дом, но мне нужно где-то на время обжиться, ага. Все я пошел…
- Пол мыть. Тряпка и швабра в кладовой возле туалета.
- Запад, я выблюю все что съел, если наклонюсь, - Пруссия страдальчески стонет.
- Без разницы, - сообщает Людвиг, вспоминая, что нужно погулять с собаками. Они, конечно, живут в просторном вольере на заднем дворе, но не против и походить на поводке. Человек, страна или просто собака - все любят немного внимания.
Пруссия тщательно вымывает дом, и съезжает через неделю. Как бы Людвиг ни наслаждался тишиной, все равно когда брата нет - будто чего-то не хватает, особенно остро это ощущается в середине осени - холод начинает заползать за воротник и кусать за лицо.
- Ты представляешь?! Этот сукин сын действительно бессердечный! Стыд какой – я не раз его этим попрекал, а он только ухмылялся. Он мог броситься на меня разъяренным бизоном. Знаешь, он меня так бесит, но сейчас я чувствую себя последним засранцем. Мне стыдно!
И в этот раз Альфред успевает быстрее, будто читает мысли Германии, ведь Людвиг только пару секунд назад подумал, что стоит набрать номер американца. Словесный поток продолжает низвергаться.
- Как вообще «такое» можно было потерять? И почему новое не отросло? Ну, как моя рука или твои глаза? Оно же должно было! И мне пришлось сделать кое-что извращенное, чтобы это узнать, нет, это не было похоже на что-то в этих твоих фильмах для взрослых.
- Какой из этих вопросов тебе действительно хочется задать?
После Феличиано, Германия всегда неосознанно включает внутренний фильтр и не реагирует на болтовню, только вылавливает отдельные слова или фразы, которые могут его заинтересовать, но с Альфредом все немного по-другому – Альфред давит, а не легко порхает, как это делал итальянец.
- М-мм, я спрашивал, где он видел его в последний раз, но Брагинский сказал, что не помнит. А, постой… потом он что-то по-русски сказал и рассмеялся. Но я не расслышал.
«Не расслышал» значило, что не понял, но Америке до сих пор тяжело признаваться, что некоторые вещи даются довольно тяжело.
- Думаю, может новое ему подарить?
- Я видел новости. Вы опять поссорились с Англией, - немец улавливает, в какую сторону клонит Джонс, может потому что в тоне того проступают кровожадные нотки. – И, нет, мы не будем не у кого вырезать сердце.
- Ха-ха, я и не думал.
Альфред переключается, ему становится неинтересно и они говорят о погоде, только потому, что американцу и вправду почему-то нравится подробно об этом расспрашивать, об инфляции, о реформации судебной системы, а потом о еде. Перед работой Джонс съел просроченные пончики, теперь его тошнит, и он думает, не подать ли на производителей в суд. За окном еще нет пяти, но уже темнеет, поэтому Германия зажигает в доме свет.
Пруссия появляется на пороге в первой неделе декабря, вид у него румяный и свежий с легкого мороза, перед собой он держит коробку среднего размера, шмыгает носом и спрашивает можно ли ему войти.
- Держи, - впихнув свою ношу в руки брата, Гилберт стягивает пушистые наушники с головы и начинает притоптывать. – Вчера еще пришло, а говорят в России две проблемы – дураки и дороги. С почтой у них тоже бардак.
Разрезав скотч, Людвиг запускает руку внутрь и вытаскивает ту самую шкатулку, которую видел еще тогда в девяностых. Пальцы холодеют, но это не из-за погоды.
- Это… это?..
Байльшмидт дышит на покрасневшие ладони и презрительно морщится.
- Это. Думаешь, я совсем идиот, чтобы выкинуть?! Запаковал, да обратно отправил! Иван конечно мудила, но мне от него ничего не нужно, тем более такая гадость. Я думал посылка сто лет как дошла, но мне ее вернули…
Гилберт трещит, а Германия никак не может заставить себя поднять крышку и посмотреть что внутри: Пандора тоже открыла свой ящик из любопытства. Поэтому он делает проще, отправляет официальное приглашение и только когда Иван перезванивает уточнить, не ошибка ли это, Людвиг рискует – увиденное заставляет его поморщиться от жалости: ссохшееся бурое нечто, словно фруктовый плод лежит на дне, и трудно представить что когда-то это было живым. Проглотив ком в горле, он уверяет, что приглашение настоящее, а от Брагинского получает только: «О» и мягкое «спасибо».
Америка прилетает двадцать девятого с кучей барахла и горит желанием немедленно его продемонстрировать, дуется, когда Людвиг просит подождать до завтра, но вынужден согласиться. А ровно тридцатого декабря, когда Германия открывает двери, они видят занятное зрелище – два непримиримых соперника и когда-то врага топчутся на его крыльце, стараясь не задевать друг друга плечами. Альфред выглядит сердитым, Иван - добродушно-насмешливым.
Несмотря на ожидания Людвига, никакой натянутости нет, они ужинают, затем пьют, а когда приходит время вручения подарков, Альфред выглядят так, будто вся эта куча конвертов, пакетов и коробок приготовлена для него.
- О, охо-хо, - развернув какой-то прямоугольный предмет, улыбка расползается по лицу Ивана, - я помню это фото, только у меня его нет. Потерялось где-то, теперь будет на память. Я на стол его поставлю.
Заглянув через плечо, немец видит Сталина, Рузвельта и Черчилля – они сидят, а за ними стоят еще люди, но конечно самые главные эти трое. Америка сияет как электрическая лампочка, Германия сдержанно молчит, пока оберточная бумага не заполняет практически всю его гостиную, а Джонс разводит руками.
- У меня все!
- Хорошо, - кивает Людвиг, уходя в другую комнату, а вернувшись, протягивает шкатулку Ивану, которую тот бережно берет и со странным лицом принимается гладить крышку.
Америка подается вперед, а когда вопросительно смотрит на Людвига, тот только качает головой: «Ничего не говори».
- Бедное, - сообщает Иван, глядя внутрь, в его голосе только легкое сожаление и горечь, - совсем одичало без заботы и тепла.
Глаза Америки округляются, он кусает себя за губу и осторожно интересуется:
- А ты не собираешься…
- Нет, - качает головой Брагинский, захлопывая крышку и глядя на календарь – до смены последней цифры, до двойки вместо единицы, остается всего один день. – Наверное, я просто не готов.
Спасибооо~